«Если ты будешь цепляться мыслью своею за картины сущего мира, ты никогда не войдёшь в состоянье бардо. Если ты не станешь повторять одну-единственную мантру, выводящую тебя из круга сансары, Драгоценную Мантру великого Будды, данную нам предвечно, ты не покинешь круга и воплотишься в низшее существо. Ты будешь лаять псом или корчиться на земле червяком; твоя свободная душа не поднимется над данным тебе мученьем, и ты не освободишься. Главное — освобожденье.
Поэтому, входя в состоянье бардо, повторяй про себя Великую Мантру, и освобожденье будет близко.
Если ты не будешь повторять Мантру, то злобные псы ужасных видений вцепятся тебе в пятки и в шею; и прокусится псами твоя шея; и будет литься из неё кровь, и в ужасе ты станешь хвататься за свои раны, пытаясь оторвать от себя чудовищ. Но виденья необоримы, и ты ничего не сможешь с ними сделать, если не будешь.»
Целые связки наставлений. Делай так, и так, и эдак.
А может быть, вся наша жизнь есть цепь непрерывных видений, и весь ужас, что мы переживаем, — не более чем страшное виденье, ночной кошмар?!
Всё на свете — кошмар. Всё на свете — смерть. Джа-лама был ужасен в битве. Своим врагам он выкалывал глаза, отрезал уши и носы, вспарывал ножом грудь, голыми руками вырывал ещё трепещущее сердце из груди. Человек — не баран.
Джа-лама сказал монголам: убийство — великая жертва Будде и Белой Таре. Принесём жертву.
Он штурмовал крепость Кобдо, где урылись китайцы; и, если верить степному сказанью, после штурма Джа-лама, наклонившись в седле, не слезая с коня, высыпал из-за ворота своего дэли пригоршню пуль, а на его дэли зияли двадцать восемь дыр. Пули не брали его, он был бессмертен, это правда. На Востоке всё возможно. Он молился Будде, и его спасала молитва. Он был неуязвим, но весь его путь по Степи был пропитан кровью и освещён мертвенным синим светом ужаса.
А твой путь, Георг?! Зачем я столкнулась с тобой — с лунным, колдовским ужасом?!
Я никогда не хотела умереть под светом бурятской Луны.
Нас столкнул наш ли Христос, бурятский ли раскосый Бог, когда меня убивали.
Град-Пряник, священный град Иркутск, на гербе которого изображён серебрящийся инеем на шкуре неведомый зверь бабр, был в ночи осве-щён белыми, как бельма, фонарями, и в мёртвом свете я, жива, шла по лютому морозу, как по водам — босиком, домой, и в подворотне на меня напали. Человека всегда убивает человек. Зверь бабр редко его убивает. Медведь, идущий на водопой, не тронет тебя. А в подворотне на тебя с ножом выпрыгнет человекозверь.
Снег чуть отблескивал зелёным. Лёд зелено блестел под сапогом. Когда он прыгнул на меня из тьмы, из тени ворот, этот человек, я вдруг вспомнила — на Ангаре тоже застыл в эту зиму зелёный лёд. А Байкал, верно, ещё не встал. Стоял декабрь, месяц смерти отца, и число было такое — день его памяти, двадцатое декабря; нынче ночью он умер. Я жила одна, в актёрском общежитии; я аккомпанировала певцам в Оперном театре, и у нас сегодня был спектакль, и поздно кончился, и ещё после спектакля мы выпили, собрались за кулисами и распили на всех, по кругу, сначала сладкого кагора, потом мужики сбегали за водкой, она была смертельно холодная, ломило зубы, мы закусывали солёным, с душком, омулем, хохотали, поздравляли друг друга с премьерой. Мы сделали «Кармен»; ещё немного, и мы дорастём до Вагнера, до «Тристана». «Ты что как неуклюже Кармен заколол!.. — кричали мы, смеясь, уже пьяненькие, триумфатору-Хозе. — Надо ударять кинжалом снизу вверх, дурачила, по-бандитски, а не сверху вниз!.». Хозе мялся, извинялся, раскидывал руки, снова голосил: «Кармен, тебя я обожа-а-аю, Кармен, тебе я всё проща-а-аю!.».
Уже поздно, закричал сердитый помреж, вы окочуритесь, транспорт не ходит, Иркутск весь вымер, мне не на чем вас по домам развозить, я безлошадный, а ну, выметайсь!.. И мы вымелись снежной, метельной метлой. И мы выбежали под звёзды, под ледяные зелёные звёзды прибайкальской ночи.
Этот, прыгнувший на меня из тьмы, схватил меня за руку мёртвой хваткой. Я поглядела вниз, на его ноги. В другой руке он держал огромный финский нож. С такими ножами в Сибири ходят на медведя. Да я не медведь, и он не медвежатник. Он правильно держал нож — остриём ко мне, чуть направив его снизу вверх. Кармен, тебя не обожают и ничего тебе не простят. Всё враки, сладкие сопли. Тебя убьют просто и бешено — одним жестоким верным ударом, хакнув, всадив нож по рукоять, как бьют зверя в тайге.
Я хотела вырвать руку. Человек меня не пускал. Я не видела его лица. Оно, как назло, было в тени ворот. Ах, проклятый проходной двор, как ты всегда коварен. Всегда так охота тебя перебежать быстро, по снегу, чуть ступая лёгкими, невесомыми стопами, стремительно. Так бы перейти жизнь, как по канату — нежно, стремительно и осторожно. Вот она и перейдена, твоя жизнь, дура.
Перейдена?! Неужели?!
Я выбросила ногу вперёд и ударила убийцу ногой в живот. Он покачнулся, но руки моей не выпустил. Я закричала, но крик мой тут же оборвался — убийца дал мне подножку, и я свалилась в колкий обжигающий снег, лицом вниз, и задохнулась в снегу, в его иглистой алмазной лютости. Я почувствовала колено на спине, между лопаток. Как это страшно, когда тебя топчут. Да, по мне прошлись ногами! Боль между рёбер пронзила. Не хватало, чтоб он сломал мне ребро! Кому нужно будет там твоё сломанное ребро. Там тебе уже ничего не нужно будет.
Он перевернул меня ногой на спину. Я попыталась вскочить. Он снова уронил меня в снег. Встал надо мной на колени, расставив ноги, и я оказалась между его раздвинутых ног. Мне показалось — он сейчас расстегнёт ширинку. Он захочет, чтоб я ублажила его напоследок.
Его рука скользнула вниз, к ремню, высовывающемуся из-под распахнутой куртки. Да, так и есть. Он изнасилует тебя, прежде чем убьёт тебя.
Я забилась под ним. Он присел, придавливая меня ко льду задом.
— Ты!.. — Он ощерился. — Ещё дёрнись только!.. И я застыла. Это мороз сковал меня. Ведь я
лежала спиной на снегу, на зелёном льду.
Он, держа руку с ножом на отлёте, другой рукой расстегнул штаны.
— Бери, — сказал он. — Живо! Если только укусишь — кишки выпущу и намотаю тебе на шею, поняла?!
Я лежала и смотрела на него снизу вверх. Он ударит меня ножом сверху вниз. Значит, не как Кармен. Как просто — на бойне — корову или собаку или барана. Жаль только, шерсть с меня не сдерёшь.
— Ну! — заорал человек, сидящий на мне. — Разевай пасть! Не хочешь?! Я тебе сейчас в пузе дырку ножом сделаю!
Я услышала, как нож вспарывает мне твёрдую замшевую кожу дублёнки. Рука в кожаной перчатке легла на мои снова заоравшие губы. Зубами я не могла уцепить кожаную руку, зато прокусила себе губу, и кровь из прокушенной губы потекла у меня по щеке, сразу застывая на морозе.
Темнота встала перед глазами стеной. И алмазы снега рассыпались, как стёкла из разбитого калейдоскопа.
— А-м-м-м… м-м!..
Кому нужны твои стоны. Погибаешь с музыкой. С ней, родимой.
И внезапно сидящий на мне оказался отшвырнутым вбок, на снег; он странно сковырнулся, свалился с меня, как мешок с картошкой, грузно осев, нелепо взбросив руки; серебряно, остро сверкнувший нож отлетел из его разжатого кулака далеко, мог бы утонуть в сугробе, да стукнулся об лёд, прокатился по льду, застыл. Чёрная тень метнулась над мной. Будто огромный коршун вспорхнул. В руке человека, пнувшего в грудь моего убийцу, чёрной масленой сталью высверкнул маленький револьвер. Позже, когда мы стали любовниками, он объяснил мне, как называется его оружье. Смит-вессон тридцать восьмого калибра. Дамский вариант. Облегчённый. Нержавеющая сталь, stainless steel.
— Давай быстро, чеши отсюда к едрене-фене, — глухо и весело сказал человек с револьвером. — Не заставляй меня ждать. А то я разозлюсь и выстрелю. Тогда в тебе появится маленькая красивенькая дырочка.
Насильник попятился. Отходя к сугробу, попытался схватить отлетевший в сторону нож. Тот, кто держал револьвер, поднял его повыше, прикрикнул:
— Но, но! Руки прочь! Это теперь моё. Сквозь зубы неудавшийся убийца пробормотал витиеватый матюг; тот, кто спас меня, мой чёрный ворон, подошёл ко мне, худой и крылатый, ковыляя на лапах — он никогда не умел ходить, как все люди, то летел стремительно над землёю и льдом, то переваливался с боку на бок, как на протезах. Я всё ещё лежала на снегу. Он поглядел на меня сверху вниз, и я увидела, как из чёрной бороды мне улыбаются дикие, хищные зубы. Глаз не было. Вместо глаз в мохнатом заросшем лице светились две хитрые длинные щели, прорезанные вот этим, валявшимся на снегу, бандитским ножом.
Он наклонился и поднял нож. Повертел в руке. Сунул в карман.
— Жаль, без чехла, — посетовал он. — Ну ничего, чехол я сам сделаю. Или нет. Ты мне лучше сошьёшь. Разве я неправ?. А?.
Он протянул мне, лежащей на снегу, руку. Я схватила эту руку. Господи, зачем только я схватила её! Он поднял меня легко, как если б я была пушинка, снежинка.
